В.Г. Смоляк (1937–2008)
В середине мая [1945 года] мама уволилась с работы и приехала к нам в деревню [Верхние Поляны в Пензенской области]. Вечером они долго сидели с тетей Анютой, вполголоса что-то обсуждая. До меня доносились только отдельные фразы и слова «Дальний Восток», «жить легче», «не пропадем», «завербовалась». […] Я думаю, сыграло свою роль красноречие вербовщиков с Дальнего Востока.
Железнодорожный состав длинной змейкой, выгибаясь на поворотах почти в дугу, крепко держась за своего ведомого – железного коня, с какой-то бесшабашной лихостью входил в крутые виражи железнодорожного полотна, заставляя замирать сердца своих необычных пассажиров. Он вез на Восток завербованных жителей средней полосы России, готовых сменить место жительства.
Вагон, больше напоминавший загон для скота, был сплошь уставлен вдоль стен деревянными нарами. Границей между семьями служил повешенный к потолку кусок материи. Наша «кровать» находилась около дверного проема вагона. Плюсом такого расположения был свежий воздух, учитывая, что отхожее место – огромное ведро – находилось посреди вагона, после ночи в помещении стоял устойчивый запах общественного туалета. Минусом такого расположения были брызги мочи, которые заносились в вагон встречным ветром из-за неумения пассажиров оправляться в открытую дверь, когда состав набирал большую скорость.
В вагоне было порядка тридцати человек, в основном все семейные. Любимое занятие детей было сидеть у раскрытого вагона, свесив ноги. Для того чтобы никто ненароком не вывалился из вагона, вдоль дверного проема был установлен своеобразный шлагбаум. Целыми часами мы сидели в этом проеме, а перед глазами, как на огромном экране, со скоростью поезда, менялись картинки жизни послевоенной страны.
Надрывный гудок паровоза обычно предвещал скорую остановку состава. Весь вагон приходил в движение, предвкушая столь желанную остановку. За время 15–20-минутной остановки предстояло сбегать за откос полотна по нужде, приготовить горячую пищу. Моей обязанностью на остановке был сбор всего того, что горит. От моего умения собирать дрова зависело, успеет ли мать сварить, или же опять услышать, в ответ на наше конючение по поводу сырости традиционное: «Ешьте, горячее сырым не бывает».
Особую радость доставляли остановки поезда в зоне досягаемости колхозных полей. Несмотря на грозные предупреждения ничего не брать, удержать вербованных от соблазна хоть чем-то пополнить свой скудный провиант было невозможно. Срывали колоски пшеницы, овса, других злаковых. Выдергивали морковь, свеклу, репу, картофель, словом все, что можно было употребить в пищу. Однажды я видел, как мужики с соседнего вагона на моих глазах зарезали молодую телочку, отбившуюся от стада. Как об этом стало известно, я не знаю, только на следующей станции наряд милиции обходил по очереди все вагоны. Для двух участников этой кражи движение на Восток закончилось на этой станции. Под причитание и громкий плачь женщин и детей их увели на станцию. Назад они не вернулись. Этот случай всех напугал и впредь ничего подобного вербованные не допускали, несмотря на постоянно мучащий людей голод.
Когда состав делал остановку на станции, наступало действо под названием «продай-купи». Местные предлагали продукты питания, а вербованные меняли их на вещи. На одной из таких станций, мама сменяла подаренные мне отцом часы на 10 килограммов муки, которой нам хватило на приготовление «затирухи» почти до конца пути. Громадным преимуществом приготовления этого «блюда» было в то, что оно быстро готовилось. В закипевшую воду тонкой струйкой всыпалась мука. Через 3–4 минуты «затируха» была готова.
После войны почти на каждой станции стояли баки с горячей водой. Как только состав останавливался, все бежали набрать кипятку. За все время движения чаще и дольше всего говорили о новом месте жительства. Так получилось, но никто из вербованных никогда раньше не был в тех краях. Поэтому в основном пересказывали слышанное на стороне или прочитанное где-то. Общим мнением было рассуждение о том, что там с голоду не умрем, прокормит рыба, которой в Амуре пруд пруди. В моем детском сознании Дальний Восток ассоциировался с местом, о котором в не знаю где услышанном, но запомнившемся четверостишии говорилось: «На Дальнем Востоке пушки гремят, там красные солдатики убитыми лежат».
Конечно, как это всегда бывает при большом скоплении людей долго и в одном месте, была ругань с соседями по нарам, драки на бытовой почве, пьянки, но это все были отдельные эпизоды. Общим правилом были ежедневные «песенные вечера». Чаще всего звучали русские народные песни про ямщика, который замерзал в пути, бродягу, который бежал с Сахалина, рябину, которая вечно одна качается. Военные песни «Землянка», «Синий платочек» и другие всегда заканчивались плачем. Страшные годы войны, унесшие миллионы советских людей, долго будут держать в своих тисках память оставшихся в живых о тех, кто не вернулся с фронта. Именно от войны подальше уносил железнодорожный состав вербованных.
Прошло уже больше полувека от того нашего движения на Восток, но я до сих пор не могу забыть просто киношную картинку из реальной жизни: ночь, в кромешной темноте летит состав, искры из трубы паровоза светятся, не сгорая почти до середины состава, а из открытых вагонов несутся по степи будораживающие душу слова песни «Письмо с фронта», в которой солдат пишет жене: «… нежно дочку укрой, скоро кончится бой, твой отец вернется домой», а за тем бабий плач.
Чем дальше поезд шел на Восток, тем заметнее становилась разница между Западом и Востоком послевоенной страны. На место привычному виду сибирских степей пришли горы, почему-то называемые здесь сопками. Кедр, сосна, елка заменили березу, клен, липу. Кедровые орехи, которые продавались на каждой станции, вытеснили привычные вербованным семечки.
Если в европейской части страны деревню от деревни разделяли несколько километров, то теперь – несколько десятков километров. Изменился и внешний вид построек. Дома, в основном, все были рубленные, огороженные не плетнями, а добротными заборами. На станциях заметно становилось меньше калек, нищих, попрошаек. На отдельных станциях можно было купить или сменять на вещи хлеб домашней выпечки. Поскольку у нас уже не было ни денег, ни вещей, мы «ели» его, как говорила мама, «вприглядку».
Амур мы впервые увидели, когда наш состав шел по мосту. Все население нашего вагона от мала до велика разглядывали реку с громадной высоты моста. Сказать, что все были поражены увиденным, значит, ничего не сказать. Все были просто очарованы, действительность увиденного превзошла даже самые смелые представления о реке Амур, на которой нам теперь предстояло жить и работать.
В Хабаровск наш эшелон прибыл рано утром где-то в середине августа. Кажется, это была станция Хабаровск-2. Целый день нас перевозили на речной вокзал. Ночь мы провели на открытом воздухе, благо ночи были теплые, да и комары не так досаждали. Было даже интересно лежать на земле, а не на нарах, гремящего на стыках вагона и видеть звезды, а не дощатый потолок вагона. Вечером того же дня все вербованные получили свежую рыбу, где-то по килограмму на каждого члена семьи и граммов по двести хлеба. От утеса до дебаркадера загорелись костры. Каждый предпочел самостоятельно сварить свою рыбу.
За свою жизнь я много и с большим удовольствием ел рыбы. Но такого изумительного вкуса первой в своей жизни кеты, я никогда не испытывал. Вкус был просто божественным. Насколько мне помнится, мы первый раз все наелись досыта. Рыба и уха остались на утро.
[…]
Где-то ближе к обеду всех вербованных собрали вместе и зачитали списки групп будущих поселений. Наша семья вошла в список «Нижние Пронги». Что это такое никто не знал. […] Когда все нижнепронговцы собрались группой, сопровождающий рассказал, что этот поселок расположен в Татарском проливе. Его жители работают на рыбозаводе, делают рыбные консервы, солят рыбу и что нам там понравится жить и работать. Каждая семья получит отдельную комнату в общежитии. По приезду всем выплатят подьемные деньги. Добираться до Нижних Пронг мы будем примерно 3–4 дня на кунгасе по Амуру.
Короткое прощание с земляками и эшелонными знакомыми и уже через час мы грузились в кунгас, который подвели прямо к берегу, сбросив на берег пару досок в качестве сходен.
Наше транспортное средство, представляло собой большую лодку, которую на буксире тянул катер. Никаких приспособлений, чтобы можно было сесть, на кунгасе не было, поэтому расположились, кто как мог. Одни сидели на чемоданах, другие лежали на вещах, используя их как подстилку, третьи, уселись на выступах вдоль бортов. В таком положении предстояло быть несколько дней. На корме кунгаса было место рулевого, который вручную, большим встроенным рулем, держал кунгас в кильватере идущему впереди катеру.
Началось наше плавание в прекрасный летний день. Ярко светило солнце, температура воздуха под 30 градусов, на реке абсолютный штиль. Под стать погоде было и настроение вербованных. Люди смеялись, шутили, вертели головами во все стороны, а мимо проплывал город с непривычным для уха названием «Хабаровск».
Затем все внимание пассажиров кунгаса было обращено в сторону появившихся по курсу очертаний громадного железнодорожного моста через Амур.
– Вот это да!
– Гляди, гляди паровоз идет!
– А что если сорвется в руку, страх-то какой.
Мост все ближе и ближе. Уже хорошо видны громадные бетонные быки, на которые опирались ажурные фермы моста. Сердце и впрямь замирало от мысли, а что если наша «лодка» с ними столкнется. […]
А вот и мост. Впечатление, что он наплывает своей громадиной на утлое плавательное средство. За бортом хорошо видны буруны амурской воды, впечатление такое, будто они образованы от движения моста против течения реки. Когда кунгас оказался под мостом, все съежились, невольно втянули головы в плечи, словно боясь развить их об опоры моста.
Ух, пронесло! Мост позади. Все разом зашумели, загалдели, послышался смех, шутки, прибаутки.
От путешествия по великой реке у меня остались самые яркие воспоминания. Я целыми часами сидел у борта, разглядывая проплывающие за бортом берега. Особый интерес вызывали лодки коренных местных жителей, потом я узнал, как они назывались – оморочки. Узкие, прогонистые они не плыли, а словно скользили по воде и это при том, что толкала их вперед мускульная сила гребца, который ловко орудовал одним веслом с двумя лопатками на концах.
Вот уже остались позади Елабуга, Вятское, Сарапульское, Богородское. Комсомольск-на-
Амуре проплывали ночью. Жалели, что не увидели этот город, о котором тогда уже много говорилось в стране.
Порядок движения был следующий. Катер тащил кунгас почти весь световой день. Днем к берегу не приставали, питались всухомятку. На ночь останавливались, где застанет темнота. Хорошо, если это был песчаный берег, тогда мягче было спать, да и песок за день разогревался, так что опасности простудится, ночуя прямо лежа на песке, не было. Во время таких стоянок готовили на кострах пищу. Основу составляла белорыбица горбуша и летняя кета. Тогда же я впервые попробовал красную икру, которой нас угостили местные жители. Никакого положительного впечатления она на меня не произвела, более того, она мне не понравилась.
[…]
На пятый день к обеду мы причалили к рыбному пирсу села Нижние Пронги. Первое, что сразу бросилось в глаза – огромная с двухэтажный дом гора консервных банок и крышек, расположенная рядом с пирсом. Это, вероятно, были бракованные консервные банки. Крышки были разбросаны и по всей деревне. Впоследствии, я узнал почему. У детей села была забава запускать крышки, как планеры. Методика запуска была проста: крышка бралась в правую руку на указательный палец, поддерживая пальцем левой руки, делался замах, придавая крышке вращательное движение. У умельцев она пролетала метров по 25–30.
Сам консервный завод и цех по засолке рыбы находились на пирсе. Здесь же был «холодильник», в виде больших кусков льда посыпанных сверху опилками.
Все жители Нижних Пронг работали на рыбе. Одни трудились на засолке, другие на изготовлении консервов – лосось в собственном соку и лосось в томате. В зависимости от хода рыбы, ее хватало примерно до ноября месяца. В зиму никто не работал.
Поселили нас в общежитии, дали небольшую отдельную комнату с печным отоплением и «удобствами» на улице. Мама была очень довольна и этим. Впервые после эвакуации из Сталиногорска, мы получили свою жилплощадь.
Работать маму определили в цех по засолке рыбы. Она стояла на конвейере, по которому доставлялась в разделочный цех кета. Первые дни я постоянно был на мамином рабочем месте, широко раскрытыми глазами смотрел на процесс разделки рыбы. Огромную рыбину, килограммов на 8–10, нужно было взять с конвейера, положить на разделочный стол, располосовать специальным ножом по всей брюшине, достать внутренности, отделить икру, а все остальное на выброс. Последняя операция – промывка в проточной воде, которая подавалась прямо на разделочный стол и рыба шла дальше к засольщикам. Опытные рабочие затрачивали на разделку одной рыбины минуты две, вербованные, которые встали на разделку первый раз в жизни, возились минут по пять. Опытные мастера учили приемам разделки. Через неделю новенькие почти укладывались в норматив времени разделки.
Это был очень тяжелый труд. Я помню, как мама, придя с работы, сразу ложилась на кровать, чтобы разогнуть спину. Еда у нас теперь всегда была на столе, только состояла она из рыбы. На работе разрешалось брать на питание рыбу, естественно в разумных приделах, сколько можно съесть. Без ограничений можно было выносить внутренности: молоки, сердце, печень, которые шли на выброс. Икру брать не разрешалось, но у всех она была на столе в неограниченном количестве. Очень скоро от рыбьей пищи стало просто воротить. Особенно ненавистна была икра. Я помню, как нас с сестренкой мама заставляла есть икру. Она ставила на стол тарелку с икрой и следила, чтобы мы ее съели. Когда она отходила от стола, мы бросали ее в печку, чтобы показать маме пустую тарелку. Иногда такой финт проходил, а иногда получали подзатылки за «вредительство».
– Зажрались совсем, забыли, как пухли с голоду в Верхних Полянах, в следующий раз сама буду кормить вас с ложки, как маленьких, – ворчала она, убирая все со стола.
– Мам, ну сменяй икру на хлеб.
– Да кто же на такой обмен пойдет. Хлеб-то по карточкам, а рыбы и икры бесплатно сколько хочешь. Надо научиться есть икру, как местные.
Местные нижнепронговцы, действительно, употребляли очень много в пищу икры. Любимый способ приготовления свежей икры была поджарка ее на сковородке, а потом насыпали ее в карманы и, как лущенные семечки, жевали. Мы вскоре тоже изобрели свой способ ее приготовления. Мама варила несколько картофелин, делала пюре, а потом мешала с соленой икрой. Это блюдо можно было употреблять без хлеба.
Дома всегда были рыбные консервы. Я помню, что мне больше нравилась кета в томате, а Лиде – в собственном соку. А однажды к нам в комнату дядя Вася, сосед по общежитию, принес полный мешок калуги. Впервые эту рыбу я увидел на пирсе в первые же дни нашего прибытия сюда. К причальной стенке подошел катер, который буксировал несколько калуг. Краном их подняли на пирс. Это были рыбины метра по четыре и весом до полутонны. На хранение их положили в « холодильник». Когда уже поздней осенью «холодильник» вскрыли, то обнаружили, что от одной калуги осталась только голова и хвост, а все остальное украдено. Виновников нашли сразу. Дядю Васю и его напарника из местных жителей, увезли в Николаевск-на-Амуре. Вскоре пришло известие, что им дали по 15 лет за хищение в особо крупных размерах государственного имущества.
В селе была начальная школа, 1 сентября я пошел в первый класс. Проучился совсем немного. Когда вся рыба была переработана, начался период зимней безработицы. Местные жители кто, как мог, коротали зиму. В основном, держали скот. Я на всю жизнь запомнил рыбный запах свиного мяса. Свиней кормили только рыбой. Перед забоем, кормить рыбой переставали, чтобы уменьшить в мясе ее запах, но полностью избавиться от него не удавалось. В ноябре, просидев несколько недель без работы, мама приняла решение переехать на новое местожительство. Таким местом был выбран Николаевск-на-Амуре. Почему именно он? Как я сегодня понимаю, переезд на местожительство в этот город не нарушал условий контракта вербованных с властью.
Новый 1947 год мы встречали в Николаевске-на-Амуре. Поселили нас в бараке на улице Чихачева. Комната метров пятнадцать. Отопление печное. По сегодняшним понятиям, это было не просто ветхое жилье, а опасное для проживания. Утеплялся барак снегом, который временами был выше окна. В такие дни я почти ползком добирался до нашего окна и разбрасывал снег, чтобы в комнату попадал дневной свет. Как не топи печку, к утру комната полностью выстывала, так что в ведре с водой образовывалась ледяная корочка. Не смотря на это, печку топили с большой экономией дров. У нас просто не на что было купить дрова. Днем я собирал на улице все, что могло гореть, а ночью мама вынуждена была заниматься откровенным воровством дров. Я до сих пор удивляюсь ее выносливости. Она умудрялась тащить на себе бревно, равное ее собственному весу. Перед глазами стоит картинка: мама заносит в комнату бревно все в снегу и тяжело опускается на табуретку. Отдохнув минут пять, поднимает меня с кровати пилить бревно на чурки. Табуретка переворачивалась к верху ножками, как в козла укладывали бревно, и начинали пилить.
[…]
В Николаевске зимой было очень трудно найти работу. Почти два месяца мы жили только на пособие на погибшего отца. Основная еда была «затируха». В один из дней мама пришла вся сияющая, я уже не помню, когда ее видел такой.
– Дети, мы спасены, меня взяли на хорошую работу. Я буду работать санитаркой в больнице!
Мы захлопали в ладоши, бросились обнимать ее. Радость была неподдельная. Теперь у нас будут карточки, мама будет получать деньги, мы купим дрова.
Послевоенная карточная система – это не карточная система начала 90-х годов. Без карточек на водку прожить легко, а вот без карточек на хлеб – испытание на выживание. Мама хранила их, как самое драгоценное, что было в доме. Отоваривала хлебные карточки, как правило, она сама. Нам с Лидой не доверяла, боялась, что мы их потеряем, или у нас их отберут.
[…]
В первый класс я пошел в школу №4. […] [Тогда] для меня словосочетание «сахар с хлебом» звучало, как песня, как предел мечтаний, которые исполняются каждый день после второго урока. Мы сидим за партами, перед каждым разложена холщевая тряпка. Учительница проходит по рядам и высыпает на нее чайную ложку сахара и дает по маленькому кусочку – граммов по 50, черного хлеба. Какое это было блаженство! Несмотря на голодное состояние, я каждый раз щепотку сахара заворачивал в свою тряпку, и нес домой. Сестренка сосала тряпку, для нее это был лучший леденец.
Кстати, здесь я вовсе не хочу ставить точку на творчестве В.Г. Смоляка – на очереди его книга «Междоусобица: по следам нижнеамурской трагедии», малым тиражом вышедшая в прошлом году в Хабаровске. На ее страницах рассказывается, пожалуй, об одном из самых кровавых и драматических эпизодов истории советского Дальнего Востока – так называемом Николаевском инциденте. О нем самом знают многие, однако детали этих событий освещены достаточно слабо – своим исследованием Виктор Григорьевич заполнил немало пробелов, по крайней мере для меня.
Journal information